Росс Барнаби - Загадка белого «Мерседеса» [Сборник]
Ныли все мышцы, он весь взмок, глаза резало от пыли, усталости и капель соленого пота. Он нагибался вперед и назад, чтобы избавиться от судороги в спине. Она сортировала купюры, скопившиеся в кассе. Скрепив резинкой толстую грязную пачку, Люсьена протянула ее ему.
— Я задержала сальдо, но Джонни еще не проверил.
— Проверит, не беспокойтесь. — Он выудил из пачки три или четыре стофранковых бумажки и сунул их, прихлопнув, в ее ладонь. — Это дополнительно, детка. Вы действительно поработали сегодня. Поэтому, мы спишем их прежде, чем их сочтут, без налога.
— Благодарю.
Он видел, что она польщена его похвалой.
— Мы заслужили стакан пива, я полагаю. Или сперва душ?
— Душ. Я сама себе противна.
— Ладно, приходите в контору, когда будете готовы.
Она счастливо улыбалась, проходя через дверь, в бумажных брюках и пляжной рубашке; влажные волосы еще прилипали к шее. Она зевнула, показав ослепительные зубы пантеры. Он разлил пиво.
— Я привык к этому — господи, мне-то уж пора привыкнуть, — но сегодня нас здорово измочалили. В эти праздники требуются шесть пар рук.
— Вот теперь я в полном порядке. — Она отпила полстакана и с удовольствием пошевелила пальцами ног.
— Собираетесь пойти домой и что-нибудь приготовить поесть? — спросил он, доливая стакан.
Она выпила, вздохнула и выразила на лице отвращение к подобной идее:
— Холодное мясо и салат, когда могу подвигнуть себя на это.
— Что вы делаете, когда вы дома? Слушаете радио, пластинки?
— У меня нет ни радио, ни пластинок. Читаю, обычно.
— Картофельный салат — изрядная мерзость после такого дня. Мало радости.
— Переживу.
— О, не думайте, что я живу намного лучше. Но у меня есть идея. Давайте, не переодеваясь, возьмем машину и поедем подышать свежим воздухом, хоть разок сами. Почему другие получают все удовольствия? Мы сможем поесть позже, где-нибудь на побережье, может быть.
Она взглянула на него, неопределенно улыбаясь, почти выражая согласие. От усталости у нее были синяки под глазами.
— Это мысль. Свежий воздух был бы приятен. А что потом?
Ее глаза рассеянно остановились на его лице, на его глазах.
— О, я не знаю. Не будем гадать. Казино сейчас слишком забиты, там неудобно. Придумаю, куда пойти, и выклянчу у них столик. Поедем, куда глаза глядят, а по пути придумаем. Я слишком сейчас устал, чтоб думать.
Наступило молчание. Она все еще изучала его, но уже не так рассеянно.
— Бернар, вы спеклись, — заявила она внезапно.
— А?
— Спеклись. Ваши глаза стали совсем влажными. Могу сообщить вам весь репертуар, я его знаю. Поесть моллюсков на побережье — это быстро восстанавливает силы. Но моллюски вызывают жажду, а потому — побольше этого хорошего белого вина, ведь оно и вправду совсем не крепкое. Затем снова в путь, потому что темнота, и фонари так красивы, и свежий воздух прогонит сонливость. Гнать надо очень быстро — сто пятьдесят в час делают девушку совершенно резиновой. Потом — деревенский отель, где вас знают и устроят нас, ведь уже слишком поздно и слишком хлопотно добираться до города.
«Откуда она знает? — > думал. — Мистика». — Но он продолжал игру:
— Может, лучше подождем и увидим?
— Ваши глаза совсем влажные, — повторила она.
Он не знал, что сказать. Встал, чтобы скрыть неловкость и помешать ей смотреть ему в глаза.
— Еще пива? — Она покачала головой, все еще держа в руках пустой стакан, забыв о нем. — А я выпью.
Он опорожнил стакан. Пиво шипело и бродило у него в голове. Он не знал, как спасти положение и довести игру до конца. Она нарушила притворство, он должен быть также искренен. Он наклонился к ней и оперся о ручку кресла, туманно улыбаясь:
— Вы — одна на миллион, Люси.
Звон бокала по краю стола; ее рука взметнулась вверх и ужалила его. Его реакция была слишком медленной и неуверенной, как будто он раздумывал, что делать. Боль но едва ли он ее чувствовал. Ощущение влаги на челюсти заставило его приложиться к ней рукою. Что вызывало ужас — так это ее лицо; ее глаза смотрели на него, как холодное дуло пистолета. Он вытер челюсть рукой и смотрел глупо, обливаясь кровью.
— Вы порезали мне лицо.
— Да. — Все еще держа стакан, словно кинжал. — Вы хотели меня съесть.
— Но, господи, девушка, вы же могли попасть мне в глаз.
— Да. Простите. Если б в нем было пиво, я бы только выплеснула его; вы меня вынудили. — Внезапно она начала кричать, вне себя от гнева, раскаяния, горечи, изнеможения: — Я этого не приемлю, этого мне не нужно. Я никому не дам проглотить себя. Я никому не позволю со мной играть! — Она сделала усилие, тяжело вздохнула и перестала кричать и плакать. — Простите, я сделала вам больно. Вы нравитесь мне, я не сержусь на вас, я потеряла голову.
— Я тоже. — Кровопускание прояснило ему мозги, он снова пришел в равновесие. — Царапина, пустяки.
Он нашел бутылку коньяка в небольшом баре-буфете, налил немного на руку и вытер подбородок. Подумав, он налил и в стакан и протянул ей. Его рука слегка дрожала; бутылка звякнула о край стакана и половина расплескалась.
— Вы совершенно правы. Я вел себя, как идиот.
— Вы женаты, Бен. — Она отпила глоток, но содрогнулась так сильно, что поставила стакан обратно, чтобы не пролить.
— Что за глупость, — сказал он тоскливо. — Что за глупость. — Он поднял стакан и осушил его — почти половину пивного стакана, не заметив.
Люсьена уяснила себе, как составлять мнение о клиентах. Большинство из них первым делом устремляли взор на ее фигуру, которая была очень хороша в комбинезоне. Она всегда смотрела им в глаза. Некоторые глаза были совершенно пустыми и жадными. Другие имели то робкое, собачье выражение, которое она так ненавидела — оно было в глазах Бернара в тот день — и к которому она была до неприятного восприимчива. У иных были скверные, наглые взгляды, как будто их возмущало, что девушка из гаража может быть здоровее и красивее, чем их «белочки»; как будто они осуждали ее за принадлежность к рабочему классу, за брюки, за бог знает что еще. Это были ханжи, ее враги; лицемерные святоши, которые прилагали все усилия, чтобы замаскировать свои жалкие грехи.
У некоторых были холодные невыразительные глаза, смотревшие на все вокруг, как на товар. Они прикалывали ярлык с ценой к ее спине так же бездумно, как к рулону ткани, мешку кофейных бобов или ящику апельсинов. Очень многие просто тупо смотрели, не замечая ничего, ни ее самой, ни возле нее, ни за ней. Для них не существовало ни новых зрелищ, ни свежих звуков; всю свою жизнь они ничего не видели, кроме своих лиц, ничего не слышали, кроме своих голосов. Целый отряд незнающих и знать не желающих. Лучше всех были задумчивые глаза, как бы устремленные внутрь. Они думали, тревожились, волновались или писали стихи — не все ли равно, чем они были заняты, раз они чем-то были заняты. Чаще всего они не замечали ее даже если останавливались на ней; и она была за это благодарна. Это был отдых — от постоянного, в течение всего дня, пожирания алчными глазами, после которого раздражалась и болела кожа, как будто ее беспрерывно кололи волоском.
Двое или трое ей нравились. Из постоянных клиентов, то есть из тех, что заглядывают каждые две недели, чтобы почистить машину или только заправиться — гараж по пути и при виде его они вспоминают, что пора проверить количество бензина. Ей понравился сильно побитый зеленый «Опель» с глубокими царапинами, принадлежащий худощавому нервному мужчине из тех, что в изумлении бродят по стоянкам, разыскивая свою машину, так как никогда не знают номера и забывают цвет. Он был едва ли старше ее — был ли он актером или музыкантом? Он был из самых худших в мире водителей, из тех, что с отчаянием стискивают руль и никогда не замечают сигнала светофора. Он смотрит изумленно, он весь — в своем мире, где зреют лимоны и внезапно лопаются фиги.
Или большой щегольский голубой «Фиат», водитель которого был другого типа, из тех, что увлекаются разговорами, машут друзьям, оборачиваются, чтобы взглянуть на красивое здание или красивую женщину, щелкают грязной непослушной зажигалкой; им некогда держать руль, — это тот тип водителей, которые превращают парижское уличное движение в такое, каково оно есть. Это был коренастый мужчина лет пятидесяти; он выскакивал из машины, словно на пружинах, оставляя ее трястись как скаковую лошадь, которую внезапно осадили. Когда он благодарил Люсьену, его большие итальянские глаза тонули в морщинках удовольствия. Он всегда отряхивался, подобно боксеру, поправляя складки своего превосходного костюма. Его большое и плотное тело в коротком верблюжьем пальто было более гибким и крепким, чем у большинства двадцатилетних юношей. Как сообщил ей бухгалтер, он был врачом специалистом по детским болезням.
